• Губанов Леонид Георгиевич

Старина обеднела... - Тень на плетень (из сборника "Кольчуга")

Тень на плетень (из сборника "Кольчуга")


                  Леонид Губанов

Старина обеднела.
И куда облетела, не знаю.
В передрогшее тело с низовья входили слезами.
Заглушая топор, что гудел над сосёнкою звонкою.
Заартачился хор под бурлацкой рубахою тонкою.
Эй, Дубинушка, ухнем!
Не уху мешать, а угли.
Не молодок мять, а вёсны.
Не колы ломать, а вёсла.
 
       Эй, Дубинушка, ухнем. 
       Ай, зеленая сама пойдет.
       От натуги пухнем.
       От холеры голова поет.
 
      Дёрнем, подёрнем, да ухнем – 
                                  в угли!
 
     Пой! Заря уж распоясалась. 
     Боль уж точит нам балясы. 
     Нужно, дружно, ухнем! 
                        Полдень.
                            Поднят,
                                глух, нем.
     Эй, Балакирев, поусерднее, ох!
     Вы – во – ла – кивай
     на сердце эпилог.
     ...Из твоих низин, парень,
     Золотых дай сил в паре!
     Выходил крикун – через мили.
     Нарекли реку – Миром!
 
     Без конца она, без начала. 
     Не рубить канат от печали. 
     Не грести весне к пьяной роще, 
     а грустить, как снег или площадь.
 
     ...Вот и солнце, ясно солнце замаячило 
     на руке соснувших сёл болячкою. 
     Не тревожь его, как будто рану, – 
     Бурлаки ревут, как два бурана.
 
     По жаре, не ради жратвы вкусной,
     вливаются в лямицу и тащат баржу Искусства.
     Больно, больно... сердце перевязано.
     Пой нам, пой нам про Степана Разина!
     Легче, легче. Заноси пуще!
     Печень певчих – Пушкин!
     ... Да, он.
     Давай, наваливай, тащи
     По валежнику поваленному
     В ночи.
     Сквозь уста твои кустарники, Наталья!
     Эй, устали что ль, вставай, наддали!
 
     37 лямок вошли в плечо,
     причем
     до крови, до каждой жилки сердца.
     37 кричат грачом, как чёрт
     вытираясь на рассвете полотенцем.
     Не однажды, не однажды, погоди!
     Перетерты будут лямки, перетерты.
     Будет кровь, и вместо выжженной поддевки
     будет бинт вторичной лямкой на груди.
 
     Бурлака назвали, кажется, поэтом. 
     Говорили – вот не выдержал, упал. 
     Был январь, а он кричал, врывался в лето 
     и морочился с морошкой на губах. 
     И приснилась ему и гроза, и волны, 
     и соленый грот, и сладкий рот.
 
     А в прихожей кучера и воры, 
      и никто руки не подает!